В жизни Довлатова отмечались три периода: ленинградский, таллиннский и нью-йоркский.
Жизнь в Ленинграде, по-моему, даже трудно назвать периодом. Это город, в котором он не только вырос, жил, но должен был и родиться. Из-за начавшейся в 1941 году войны это физически произошло в Уфе.
Также случайно первый год службы в армии проходил на меридиане, где он родился. Если приписать рассказу «Голос» биографические свойства, то именно этот год службы, когда юноша из интеллигентной семьи оказался в особых условиях армейской жизни, осложняемых спецификой самой службы и тяжелейшим климатом, помог понять главное для него самого, понять, что его призвание - быть писателем.
Находясь в армии, на втором году, когда его уже перевели служить под Ленинград, Довлатов написал первое «серьезное» произведение: маленькую повесть «Капитаны на суше». В переработанном виде ее эпизоды позже вошли в «Зону». Повесть никогда не опубликовалась. Рукописный вариант в толстой «общей» тетради был прочитан небольшим количеством знакомых. Потом эта тетрадь исчезла. По возвращении из армии были написаны новые рассказы, с них и началась биография писателя.
Довлатов Сергей
Письма на моем столе
Сергей Довлатов
Письма на моем столе
Когда я был маленьким, то страшно завидовал взрослым, которые имели основания заглядывать в почтовый ящик и время от времени доставали оттуда письма, украшенные пестрыми марками и таинственными штемпелями. Высокое право писать и получать письма казалось мне недосягаемой привилегией зрелости. Лет до десяти я вообще не получал писем, а затем побывал летом 52-го года в пионерском лагере "Артек", познакомился там с мальчиками разных национальностей, и после этого раза два-три в год получал письма то из Средней Азии, то из Прибалтики, то с Украины примерно такого содержания: "Я учусь на пятерки и четверки, активно занимаюсь физкультурой, ухаживаю за зелеными насаждениями, два раза прочитал книгу "Мальчик из Уржума", в нашем городе много достопримечательностей, с пионерским приветом - такой-то". Иногда эти письма заканчивались неформальной фразой; "Жду ответа, как соловей лета".
В конце концов эта переписка заглохла, и я опять несколько лет почти не получал писем, если не считать двух-трех посланий от моих одноклассниц, в которых говорилось: "Давай вместе слушать пластинки Рашида Бейбутова", или "Кто по-твоему выше, Пушкин или Маяковский?", а одно из них заканчивалось словами:
"Если ты любишь Сережку Тюленина, давай дружить".
Потом я стал студентом, у меня началась, так сказать, личная жизнь, но писем мне, в общем-то, никто не писал, потому что все мои знакомые жили в Ленинграде, и свои проблемы мы решали в ходе долгих телефонных разговоров. Если в ту пору я и получал письма, то из библиотек с требованием срочно вернуть взятые там книги или уплатить штраф в размере их пятикратной стоимости, а также - предвыборные повестки, которые в строгом смысле слова и письмами-то назвать нельзя.
Осенью 62-го года меня забрали в армию, я оказался в республике Коми, служил в тайге, да еще и в охране лагерей особого режима, но зато я чуть ли не каждый день получал письма от моих родителей, от старшего брата и нескольких близких друзей, и эти письма очень меня поддерживали в тех кошмарных условиях, в которые я попал, тем более что почти в каждом из них я обнаруживал - рубль, три, а то и пять, что для советского военнослужащего истинное богатство. Эти деньги я, как и все мои сослуживцы, тратил, естественно, на вино и на папиросы, и в результате за три года в армии приучил себя основательно и к тому, и к другому.
Потом я демобилизовался и, находясь под впечатлением увиденного в лагерях особого режима, стал писать рассказы и рассылать их по редакциям. Нормой для меня в те годы было писать по одному рассказу в день, и, соответственно, я рассылал по газетам и журналам семь пакетов в неделю. В ответ я получал бесчисленные письма, которые были настолько похожи, что случись это в наши дни, в Америке, я был бы совершенно уверен, что их создают компьютеры с одинаковой программой. Эти письма неизменно заканчивались такими словами:
"Ваш рассказ нас заинтересовал, но по понятным вам причинам опубликован он быть не может. С уважением - такой-то".
Помню, меня очень раздражало это вот "с уважением", ведь гораздо естественнее в таком контексте было бы написать: "с презрением" или "с отвращением". Какое уж тут может быть уважение к человеку, посылающему в редакцию свой рассказ, который по понятным самому автору причинам не может быть опубликован?!
Все эти письма были похожи, кроме одного, из "Литературной газеты", которое меня совершенно озадачило и до смысла которого я не могу докопаться до сих пор, по прошествии двадцати с лишним лет. Письмо заканчивалось такими словами: "Ваш рассказ нам понравился, и мы напечатаем его в июне текущего года. Хотя надежды мало. С уважением - Цитриняк". Фамилия "Цитриняк" время от времени попадается мне в советской печати, так что я не расстаюсь с надеждой - выяснить, что он тогда имел в виду.
В начале 70-х годов мои наиболее решительные и отчаянные друзья устремились на Запад, и от них время от времени приходили письма в тонких светло-голубых конвертах с синими и красными полосками, и эти редкие письма становились общественным достоянием, мы носили их из одной компании в другую, читали вслух и обсуждали самые мелкие подробности, начиная со штампов на конверте. Помню, как Игорь Ефимов, держа в руках только что полученное с Запада письмо, взволнованно говорил: "Ну почему, почему, почему американ ский штамп такой отчетливый, а на нашем невозможно прочесть ни дату, ни место назначения?! Почему даже в таких пустяках мы на последнем месте?!". Любая информация в этих письмах казалась нам сенсационной, то, что Бродский отрастил длинные волосы, и то, что Славинский поскандалил в баре, и то, что Марамзин купил машину, и даже цвет этой новой машины был предметом наших долгих и оживленных дискуссий.
В 78-м году я окончательно убедился, что на родине меня печатать не будут, и стал подумывать об отъезде, тем более что мои рассказы к тому времени оказались на Западе, и по этому поводу я получал от моих друзей письма, написанные таинственным эзоповым языком:
"Гостинцы от тебя получили и уже передали их по назначению - Володе Максимову и Вите Перельману", и это означало, что мои рассказы получены и переданы редакторам журналов "Континент" и "Время и мы".
Вообще-то, конспираторы мы были неважные, и я хорошо помню одно шутливое постановление, принятое на какой-то нашей шумной вечеринке: "В целях усиления конспирации рекомендуется впредь журнал "Континент" именовать в письмах и разговорах журналом "Контингент"". Шутка была не лишена смысла, потому что я хорошо помню, как один мой знакомый кричал мне по телефону: "Старик, поздравляю, тебя видели в "Континентале", ты понял?! Тебя видели в "Континентале"!" Это означало, что кто-то своими глазами видел мой рассказ, опубликованный в "Континенте".
В 78-м году я уехал, попал в Нью-Йорк, и около года пролежал на диване в раздумьях о судьбах интеллигенции, в то время как моя жена каждое утро отправлялась на тяжелую работу. Письма из Советского Союза приходили редко и не очень-то содержательные, потому что, во-первых, считалось, что они не доходят, а если и доходят, то внимательно прочитываются цензурой, да и вообще, я тогда считал, что с прошлой жизнью покончено.
Через некоторое время мы с группой друзей создали газету "Новый американец" i и вскоре я стал ее главным редактором, и с тех пор в течение двух лет получал от тридцати до пятидесяти писем в неделю, в которых содержались газетные статьи и заметки разной ценности, но в основном упреки от обиженных, отвергнутых авторов, которые истязали меня такими посланиями:
"Мой роман в стихах "Судьба Раисы" я долгие годы не мог опубликовать в газете "Карагандинский первопроходец", а теперь я вырвался на свободу, и опять вы, прислужник газетной мафии, стоите на моем пути к читательским сердцам".
ПИСЬМО ОТТУДА
Это письмо дошло чудом. Вывезла его из Союза одна героическая француженка. Храни ее Бог, которого нет…
Из Союза она нелегально вывозит рукописи. Туда доставляет готовые книги. Иногда по двадцать, тридцать штук. Как-то раз в ленинградском аэропорту она не могла подняться с дивана.
А мы еще ругаем западную интеллигенцию…
Вот это письмо. Я пропускаю несколько абзацев личного характера. И дальше:
«…Теперь два слова о газете. Выглядит она симпатично - живая, яркая, талантливая. Есть в ней щегольство, конечно - юмор и так далее. В общем, много есть хорошего.
Я же хочу сказать о том, чего нет. И чего газете, по-моему, решительно не хватает.
Ей не хватает твоего прошлого. Твоего и нашего прошлого. Нашего смеха и ужаса, терпения и безнадежности.
Твоя эмиграция - не частное дело. Иначе ты не писатель, а квартиросъемщик. И несущественно где - в Америке, в Японии, в Ростове…
Ты вырвался, чтобы рассказать о нас и о своем прошлом. Все остальное мелко. Все остальное лишь унижает достоинство писателя. Хотя растут, возможно, шансы на успех.
Ты ехал не за джинсами и не за подержанной автомашиной. Ты ехал - рассказать. Так помни же о нас…
Говорят, вы стали американцами, свободными, раскованными, динамичными. Почти такими же стремительными, как ваши автомобили. Почти такими же содержательными, как ваши холодильники. Говорят, вы решаете серьезные проблемы. Например: какой автомобиль потребляет меньше бензина?
Мы смеемся над этими разговорами. Смеемся и не верим. Все это так, игра, притворство. Да какие вы американцы?! Бродский, о котором мы только и говорим? Ты, которого вспоминают у пивных ларьков от Разъезжей до Чайковского и от Стремянной до Штаба? Смешнее этого трудно что-нибудь придумать.
Не бывать тебе американцем. И не уйти от своего прошлого. Это кажется, что тебя окружают небоскребы. Тебя окружает прошлое. То есть мы. Безумные поэты и художники, алкаши и доценты, солдаты и зэки.
Еще раз говорю - помни о нас. Нас много, и мы живы. Нас убивают, а мы живем и пишем стихи.
В этом кошмаре, в этом аду мы узнаем друг друга не по именам. Как - это наше дело!..»
Я много раздумывал над этим письмом.
Есть свойство, по которому можно раз и навсегда отличить благородного человека. Благородный человек воспринимает любое несчастье как расплату за собственные грехи. Он винит лишь себя, какое бы горе его ни постигло.
Если изменила любимая, благородный человек говорит:
Я был невнимателен и груб. Подавлял ее индивидуальность. Не замечал ее проблем. Оскорблял ее чувства. Я сам толкнул ее на этот шаг.
Если друг оказался предателем, благородный человек говорит:
Я раздражал его своим мнимым превосходством. Высмеивал его недостатки. Задевал его амбиции. Я сам вынудил его к предательству…
А если произошло что-то самое дикое и нелепое? Если родина отвергла нашу любовь? Унизила и замучила нас? Предала наши интересы?
Тогда благородный человек говорит:
Матерей не выбирают. Это моя единственная родина. Я люблю Америку, восхищаюсь Америкой, благодарен Америке, но родина моя далеко. Нищая, голодная, безумная и спившаяся! Потерявшая, загубившая и отвергнувшая лучших сыновей! Где уж ей быть доброй, веселой и ласковой?!.
Березы, оказывается, растут повсюду. Но разве от этого легче?
Родина - это мы сами. Наши первые игрушки. Перешитые курточки старших братьев. Бутерброды, завернутые в газету. Девочки в строгих коричневых юбках. Мелочь из отцовского кармана. Экзамены, шпаргалки… Нелепые, ужасающие стихи… Мысли о самоубийстве… Стакан «Агдама» в подворотне… Армейская махорка… Дочка, варежки, рейтузы, подвернувшийся задник крошечного ботинка… Косо перечеркнутые строки… Рукописи, милиция, ОВИР… Все, что с нами было, - родина. И все, что было, - останется навсегда…
Человеку нельзя жить без родины, как нельзя жить без сердца (К. Паустовский, русский писатель).
Потомство мое, прошу брать мой пример: до издыхания быть верным отечеству (А. Суворов, русский полководец).
Всякая благородная личность глубоко сознает свое кровное родство, свои кровные связи с отечеством (В.Белинский, русский литературный критик и общественный деятель).
Большой патриотизм начинается с любви к тому месту, где живешь (Л. Леонов, русский писатель).
Известный писатель В. Чивилихин рассказал историю декабриста Сухинова, который после разгрома восстания смог скрыться от полицейских ищеек ивыбраться к границе. Еще минута - и он обретет свободу. Но беглец посмотрел на поле, лес, небо и понял, что не сможет жить на чужбине, вдали от родины. Он сдался полиции, его заковали в кандалы и отправили на каторгу.
Один английский историк, размышляя о причинах победы советского народа над фашистами в Великой Отечественной войне, писал о том, что немцы, потеряв в бою офицера, сразу же паниковали. Совершенно не так было в Красной Армии: если погибал командир, то его полномочия брал на себя сержант, если убивали и сержанта, то командование переходило к опытному солдату. Это свидетельствует о высокой сознательности советских воинов, о том, что, помимо приказа, ими руководило глубокое чувство патриотизма.
Темой любви к родине пронизанотворчество С.Есенина : «Но более всего Любовь к родному краю меня томила, мучила и жгла».
Всей душой желая помочь Отчизне в тяжелое время, поэт пишет поэму «Русь», в которой слышится глас народного: «Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю!» Я скажу: «Не надо рая, Дайте родину мою».
Существует легенда о том, что однажды ветер решил свалить могучий дуб, который рос на холме. Но дуб только гнулся под ударами ветра. Спросил тогда ветер у величественного дуба: «Почему я не могу победить тебя?». Дуб отвечал, что не ствол его держит. Сила его в том, что он в землю врос, корнями за нее держится. В этой бесхитростной истории выражена мысль о том, что любовь к родине, глубинная связь с национальной историей, с культурным опытом предков делает народ непобедимым.
Какое сильное чувство к родной земле испытывает Блок ! Он считает, что настоящий патриот должен любить Россию такой, какая она есть. Несмотря на несовершенство своей страны, ее беды и трудности, каждому необходимо испытывать светлые чувства к ней. Этот пример искренней и бескорыстной любви к Родине, возможно, поможет кому-то по-другому взглянуть на свой отчий дом. Лирика А.Блока наполнена совершенно особенной любовью к России. Он говорил о своей родине с бесконечной нежностью, стихотворения Блока полны искренней надежды, что его судьба и судьба России неразделимы: «Россия, нищая Россия, Мне избы серые твои, Твои мне песни ветровые, Как слезы первые любви!..»
Не покидает ощущение горечи, когда люди оставляют Родину. Одних высылают насильно, другие уезжают сами в силу каких-то обстоятельств, но ни один из них не забывает своё Отечество, дом, где родился, землю родную. Есть, например, у И.А. Бунина рассказ «Косцы» , написанный в 1921 году. Этот рассказ, казалось бы, о малозначительном событии: идут в берёзовом лесу пришлые на Орловщину рязанские косцы, косят и поют. Но именно в этом незначительном моменте удалось Бунину разглядеть безмерное и далёкое, со всей Россией связанное. Небольшое пространство повествования наполнено лучезарным светом, чудными звуками и тягучими запахами, и получился не рассказ, а светлое озеро, какой-то Светлояр, в котором отражается вся Россия. Недаром во время чтения «Косцов» Буниным в Париже на литературном вечере (было двести человек), по воспоминаниям жены писателя, многие плакали. Это был плач по утраченной России, ностальгическое чувство по Родине. Бунин прожил в эмиграции большую часть своей жизни, но писал только о России.
С. Довлатов «Письмо оттуда» (из цикла «Невидимая газета»)
Б. Васильев «Кольцо А»
Автор утверждает, что сейчас это «великое понятие затрепано, замусолено и затаскано» во всех речах с высоких трибун. А ведь любовь к Родине доказывается только делами. Патриотизм - это практическая деятельность на благо страны.
К.Ф. Рылеев «Иван Сусанин»
Крестьянин Иван Сусанин, спасая от верной смерти юного Михаила Романова, претендента на царский престол, заводит один из польских отрядов в непроходимую лесную глушь. Понимая, что смерть неминуема, Сусанин говорит, что он русский человек, среди которых нет предателей, и готов с радостью умереть за царя и родину.
К.Ф. Рылеев «Смерть Ермака»
Ермак изображен Рылеевым как герой, думающий не о сибирских богатствах, а о том, чтобы честно служить Отчизне: «Сибирь царю покорена, И мы - не праздно в мире жили!»
Д.С. Лихачев «Раздумья о Родине»
Академик считает, что Родина - это всеобъемлющее понятие. «Она подобна огромному дереву, на котором не сосчитать листьев. Но всякое дерево имеет корни..., то, чем мы жили вчера, год назад, сто, тысячу лет назад. Это наша история... Народ, не имеющий таких глубоких корней, - бедный народ. Без прошлого невозможно ни понять хорошо, ни оценить по достоинству настоящее».
Б. Екимов «Переезд»
Повествователь рассуждает о том, что только на родной земле человек может быть счастлив: «Да, никакой тьме не скрыть от глаз человека ту пядь земли, что родилась вместе с ним и держала его на руках чаще матери; подставляла свою мягкую ладонь, когда он падал, не удержавшись на нетвердых еще ножонках; лечила его мальчишеские ссадины - без всяких лекарей, травой своей...; кормила во всякие годы..., поила чистой водой и подняла на ноги. Никакая тьма, кроме смертельной, не скроет от глаз человека ту пядь земли, что зовется его родиной».
Н. Тэффи «Русь», «Городок»
В сборниках воссоздана горестная жизнь эмигрантов соотечественников, лишенных родины. Тоска по оставленной России заставляет их называть свое существование «загробной жизнью», «жизнью над бездной».
Н. Тэффи «Воспоминания»
Писательница предсказала судьбу целого поколения эмигрантов, покинувших Россию во время революции и Гражданской войны. Эти люди, тоскуя по родине, обречены на трагическое совместное одиночество в чужих странах.
Выдающийся русский певец Федор Шаляпин, вынужденный уехать из России, все время возил с собой какой-то ящик. Никто не догадывался, что в нем находится. Лишь спустя много лет близкие узнали, что Шаляпин хранилв этом ящике горсть родной земли. Недаром говорится: родная земля и в горсти мила. Очевидно, великому певцу, горячо любившему свою отчизну, необходимо было ощущать близость и тепло родной земли.
Фашисты, оккупировав Францию, предложили генералу Деникину, воевавшему во время гражданской войны против Красной Армии, сотрудничать с ними в борьбе против Советс кого Союза. Но генерал ответил резким отказом, потому что родина для него была дороже политических разногласий.
Самым страшным наказанием в древности считалось изгнание человека из племени, города или страны. За пределами своего дома - чужбина: чужая земля, чужое небо, чужой язык... Там ты совсем один, там ты никто, существо без прав и без имени. Вот почему покинуть родину значило для человека утратить все.
Выдающемуся русскому хоккеисту В. Третьяку предложили переехать в Канаду. Пообещали купить ему дом,платить большую зарплату. Третьяк показал рукой на небо, землю и спросил: «А это вы тоже для меня купите?». Ответ знаменитого спортсмена привел всех в замешательство, и больше никто к этому предложению не возвращался.
Когда в середине 19 века английская эскадра осадила столицу Турции Стамбул, все население встало на защиту своего города. Горожане разрушали собственные дома, если они мешали турецким пушкам вести прицельный огонь по вражеским кораблям.
Когда над Англией нависла угроза страшной и опустошительной войны с Испанией, то все население, доселе раздираемое враждой, сплотилось вокруг своей королевы. Купцы и дворяне на свои деньги снаряжали армию, люди простого звания записывались в ополчение. Даже пираты вспомнили о своей родине и привели свои корабли, чтобы спасти ее от врага. И «непобедимая армада» испанцев была разгромлена.
Турки во время своих военныхпоходов захватывали пленных мальчиков и юношей. Детей насильно обращали в ислам,превращали в воинов, которых называли янычарами. Турки надеялись на то, что лишенные духовных корней, забывшие свою родину, воспитанные в страхе и покорности, новые воины станут надежным оплотом государства. Но этого не произошло:янычарам нечего было защищать, жестокие и беспощадные в бою, они при серьезной опасности обращались в бегство, постоянно требовалиповышения жалованья, отказывались служить без щедрой награды. Кончилось все тем, что отряды янычар расформировали, а жителям под страхом смерти запрещалось даже произносить это слово.
Лев Толстой в своем романе «Война и мир» раскрывает «военную тайну» - причину, которая помогла России в Отечественной войне 1812 года одержать победу над полчищами французских захватчиков. Если в других странах Наполеон сражался против армий,то в России ему противостоял весь народ. Люди разных сословий, разных званий, разных национальностей сплотились в борьбе против общего врага, а с такой могучей силой никто не может сладить.
Когда выдающийся русский врач Пирогов придумал аппарат для вдыхания эфирных паров, то он обратился к одному жестянщику с просьбой изготовить его по чертежам. Жестянщик узнал, что этот аппарат предназначен для оперирования солдат, воевавших во время Крымской войны, и сказал, что сделает все бесплатно ради российского народа.
Немецкий генерал Гудериан вспоминал поразивший его случай. Во время Великой Отечественной войны был захвачен советский артиллерист, который в одиночку волок пушку с единственным снарядом. Оказывается, этот боец подбил четыре вражеских танка и отразил танковую атаку. Какая сила заставила солдата, лишенного поддержки, отчаянно сражаться против врагов - этого немецкий генерал не мог понять. Именно тогда он произнес ставшую исторической фразу: «Не похоже, чтобы через месяц мы гуляли по Москве».
Бойца Красной Армии Никодима Корзенникова называют феноменальным: это был единственный во всех армиях мира глухонемой от рождения солдат. Он пошел добровольцем на фронт, чтобы защищать свою родину. Спасая командира отряда, он попал в плен. Его жестоко избивали, не догадываясь, что ОН просто не способен выдать какие-либо военные тайны - глухонемой! Никодима приговорили к повешению, но он ухитрился сбежать. Раздобыл немецкийавтомат и вышел к своим. Он воевал пулеметчиком на самых опасных участках войны. Откуда у этого человека, который не мог ни слышать, ни говорить, взялись силы делать то, в чем ему отказала сама природа? Конечно, это была искренняя и самозабвенная любовь к родине.
Короче, нам требовался бизнесмен-менеджер. Попросту говоря, хороший администратор. Деловой человек. Потому что Мокер занимался только общими вопросами.
Журналистского опыта было достаточно. С административными кадрами дела обстояли значительно хуже. Умный пойдет в солидную американскую фирму. Глупый вроде бы не требуется. А без хорошего менеджера работать невозможно.
Тем более что мы узнали столько нового! Во-первых, окончательно стало ясно, что наша газета - товар. Примириться с этой мыслью было трудно.
Вы только подумайте! Любимая, родная, замечательная газета! Плод бессонных ночей! Результат совместных героических усилий! Наше обожаемое чадо, боготворимое дитя! Нетленный крик души! И вдруг - товар! Наподобие колбасы или селедки…
Увы, все это так. Ты можешь написать «Четырнадцатую симфонию», «Гернику», «Анну Каренину». Создать искусственную печень, лазер или водородную бомбу. Ты можешь быть гением и провидцем. Великим еретиком и героем труда. Это не имеет значения. Материальные плоды человеческих усилий неминуемо становятся объектом рыночной торговли.
В сфере духа Модильяни - гений. А художник Герасимов - пошляк и ничтожество. Но в сфере рынка Модильяни - хороший товар, а Герасимов - плохой. Модильяни рентабелен, а Герасимов - нет.
Законам рынка подчиняется все, что создано людьми. И законы эти - общие. Для Зарецкого и Микеланджело. Для гусиных желудков и еженедельника «Зеркало»…
Я все твердил:
Без хорошего администратора дело не пойдет…
Баскин соглашался:
Значит, надо выгнать этого бездельника Мокера…
Шальные деньги
Линн Фарбер казалась взволнованной и счастливой. Я тоже, разумеется, был доволен. Но все-таки меньше, чем предполагал. Слишком долго, повторяю, я ждал этой минуты. Ну а деньги, естественно, пришлись очень кстати. Как всегда…
Все меня поздравляли. Говорили, что перевод выразительный и точный.
Затем мне позвонил редактор «Ньюйоркера». Сказал, что и в дальнейшем хочет печатать мои рассказы. Интересовался, как я живу.
Я сказал:
Извините, у меня плохой английский. Вряд ли мне удастся выразить свои переживания. Я чувствую себя идиотом. Надеюсь, вы меня понимаете?
Редактор ответил:
Все это даже американцу понятно…
Деньги, полученные в «Ньюйоркере», мы, к собственному удивлению, истратили разумно. Жена приобрела в рассрочку наборный компьютер за девять тысяч. Сделала первый взнос.
Заказы мы надеялись получать у русских издателей. Например, у Карла Проффера в «Ардисе». И он, действительно, сразу прислал моей жене выгодную работу.
Линн Фарбер взялась переводить следующий рассказ. В эти же дни ей позвонил литературный агент. Сказал, что готов заниматься моими делами. Поинтересовался, есть ли у меня законченная книга. Линн Фарбер ответила:
Как минимум штук пять…
Агента звали Чарли. Я сразу же полюбил его. Во-первых, за то, что он не слишком аккуратно ел. И даже мягкую пищу брал руками.
Для меня это было важно. Поскольку в ресторанах я испытываю болезненный комплекс неполноценности. Не умею есть как следует. Боюсь официантов. Короче, чувствую себя непрошеным гостем.
А с Чарли мне всегда было легко. Хоть он и не говорил по-русски. Уж не знаю, как это получается.
К тому же Чарли был «розовым», левым. А мы, российские беженцы, - правые все как один. Правее нас, как говорится, только стенка.
Значит, я был правым, Чарли левым. Но мы великолепно ладили.
Я спрашивал его:
Вот ты ненавидишь капитализм. Почему же ты богатый? Почему живешь на Семьдесят четвертой улице?
Чарли в ответ говорил:
Во-первых, я, к сожалению, не очень богат. Хотя я, действительно, против капитализма. Но капитализм все еще существует, И пока он не умер, богатым живется лучше…
В юности Чарли едва не стал преступником. Вроде бы его даже судили. Из таких, насколько я знаю, вырастают самые порядочные люди…
Я твердил:
Спасибо тебе, Чарли! Вряд ли ты на мне хорошо зарабатываешь. Значит, ты идеалист, хоть и американец.
Чарли отвечал мне:
Не спеши благодарить. Сначала достигни уровня, при котором я начну обманывать тебя…
Я все думал - бывает же такое! Американец, говорящий на чужом языке, к тому же розовый, левый, мне ближе и понятнее старых знакомых. Загадочное дело - человеческое общение…
Письмо оттуда
Это письмо дошло чудом. Вывезла его из Союза одна героическая француженка. Храни ее Бог, которого нет…
Из Союза она нелегально вывозит рукописи. Туда доставляет готовые книги. Иногда по двадцать, тридцать штук. Как-то раз в ленинградском аэропорту она не могла подняться с дивана.
А мы еще ругаем западную интеллигенцию…
Вот это письмо. Я пропускаю несколько абзацев личного характера. И дальше:
«…Теперь два слова о газете. Выглядит она симпатично - живая, яркая, талантливая. Есть в ней щегольство, конечно - юмор и так далее. В общем, много есть хорошего.
Я же хочу сказать о том, чего нет. И чего газете, по-моему, решительно не хватает.
Ей не хватает твоего прошлого. Твоего и нашего прошлого. Нашего смеха и ужаса, терпения и безнадежности.
Твоя эмиграция - не частное дело. Иначе ты не писатель, а квартиросъемщик. И несущественно где - в Америке, в Японии, в Ростове…
Ты вырвался, чтобы рассказать о нас и о своем прошлом. Все остальное мелко. Все остальное лишь унижает достоинство писателя. Хотя растут, возможно, шансы на успех.
Ты ехал не за джинсами и не за подержанной автомашиной. Ты ехал - рассказать. Так помни же о нас…
Говорят, вы стали американцами, свободными, раскованными, динамичными. Почти такими же стремительными, как ваши автомобили. Почти такими же содержательными, как ваши холодильники. Говорят, вы решаете серьезные проблемы. Например: какой автомобиль потребляет меньше бензина?
Мы смеемся над этими разговорами. Смеемся и не верим. Все это так, игра, притворство. Да какие вы американцы?! Бродский, о котором мы только и говорим? Ты, которого вспоминают у пивных ларьков от Разъезжей до Чайковского и от Стремянной до Штаба? Смешнее этого трудно что-нибудь придумать.
Не бывать тебе американцем. И не уйти от своего прошлого. Это кажется, что тебя окружают небоскребы. Тебя окружает прошлое. То есть мы. Безумные поэты и художники, алкаши и доценты, солдаты и зэки.
Еще раз говорю - помни о нас. Нас много, и мы живы. Нас убивают, а мы живем и пишем стихи.
В этом кошмаре, в этом аду мы узнаем друг друга не по именам. Как - это наше дело!..»
Я много раздумывал над этим письмом.
Есть свойство, по которому можно раз и навсегда отличить благородного человека. Благородный человек воспринимает любое несчастье как расплату за собственные грехи. Он винит лишь себя, какое бы горе его ни постигло.
Если изменила любимая, благородный человек говорит:
Я был невнимателен и груб. Подавлял ее индивидуальность. Не замечал ее проблем. Оскорблял ее чувства. Я сам толкнул ее на этот шаг.
Если друг оказался предателем, благородный человек говорит:
Я раздражал его своим мнимым превосходством. Высмеивал его недостатки. Задевал его амбиции. Я сам вынудил его к предательству…
А если произошло что-то самое дикое и нелепое? Если родина отвергла нашу любовь? Унизила и замучила нас? Предала наши интересы?
Тогда благородный человек говорит:
Матерей не выбирают. Это моя единственная родина. Я люблю Америку, восхищаюсь Америкой, благодарен Америке, но родина моя далеко. Нищая, голодная, безумная и спившаяся! Потерявшая, загубившая и отвергнувшая лучших сыновей! Где уж ей быть доброй, веселой и ласковой?!.
Березы, оказывается, растут повсюду. Но разве от этого легче?
Родина - это мы сами. Наши первые игрушки. Перешитые курточки старших братьев. Бутерброды, завернутые в газету. Девочки в строгих коричневых юбках. Мелочь из отцовского кармана. Экзамены, шпаргалки… Нелепые, ужасающие стихи… Мысли о самоубийстве… Стакан «Агдама» в подворотне… Армейская махорка… Дочка, варежки, рейтузы, подвернувшийся задник крошечного ботинка… Косо перечеркнутые строки… Рукописи, милиция, ОВИР… Все, что с нами было, - родина. И все, что было, - останется навсегда…
