Ее называли ленинградской Мадонной. Ольга Берггольц стала одним из символов блокады, ее стихи подчеркнули стойкость ленинградцев и их любовь к своему городу.
Это Ольге Берггольц принадлежат строки «Никто не забыт и ничто не забыто»
Пришла война, а с ней и блокада.
Ее должны были эвакуировать вместе с мужем, но в 1941 году муж, Николай Молчанов, умирает, и Ольга Федоровна принимает решение остаться.
И произошло удивительное. Из малоизвестной поэтессы появилась ленинградская Мадонна, муза блокадного города! В это время Берггольц создала свои лучшие поэмы, посвящённые защитникам Ленинграда: «Февральский дневник» (1942), «Ленинградскую поэму»
Берггольц не могла сидеть сложа руки. В первые же дни блокады она пришла в Ленинградское отделение Союза писателей, и спросила, где и чем она может быть полезна. Ольгу направила в распоряжение литературно-драматической редакции Ленинградского радио.
Именно на радио Берггольц и стала знаменита.
Ее голоса ждали измученные и голодные, но непокоренные ленинградцы. Ее голос стал голосом Ленинграда. Именно Берггольц принадлежит знаменитые слова: «Никто не забыт, и ничто не забыто».
Во время блокады у Берггольц не было особых привилегий и дополнительных пайков. Когда блокада была прорвана и Ольгу Федоровну отправили в Москву, врачи диагностировали у нее дистрофию. Зато потом, по словам самой же Берггольц, для нее началась «сытая» жизнь.
К сожалению, эта женщина так и не была никогда по-настоящему счастлива. Может быть, только... в блокаду, когда она чувствовала себя матерью и защитницей всех ленинградских детей.
Стихи о блокаде Ленинграда
Фашистам не удалось взять
Ленинград штурмом.
Они замкнули
вокруг него кольцо блокады.
**** **********
Я говорю с тобой под свист снарядов,
угрюмым заревом озарена.
Я говорю с тобой из Ленинграда,
страна моя, печальная страна...
Кронштадтский злой, неукротимый ветер
в мое лицо закинутое бьет.
В бомбоубежищах уснули дети,
ночная стража встала у ворот.
Над Ленинградом - смертная угроза...
Бессонны ночи, тяжек день любой.
Но мы забыли, что такое слезы,
что называлось страхом и мольбой.
Я говорю: нас, граждан Ленинграда,
не поколеблет грохот канонад,
и если завтра будут баррикады -
мы не покинем наших баррикад.
И женщины с бойцами встанут рядом,
и дети нам патроны поднесут,
и надо всеми нами зацветут
старинные знамена Петрограда.
Руками сжав обугленное сердце,
такое обещание даю
я, горожанка, мать красноармейца,
погибшего под Стрельною в бою:
Мы будем драться с беззаветной силой,
мы одолеем бешеных зверей,
мы победим, клянусь тебе, Россия,
от имени российских матерей.
Август 1941
************
...Я буду сегодня с тобой говорить,товарищ и друг мой ленинградец,
о свете, который над нами горит,
о нашей последней отраде.
Товарищ, нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды,
но мы не забыты с тобой, не одни, -
и это уже победа.
Смотри - материнской тоской полна,
за дымной грядой осады,
не сводит очей воспаленных страна
с защитников Ленинграда.
Так некогда, друга отправив в поход,
на подвиг тяжелый и славный,
рыдая, глядела века напролет
со стен городских Ярославна.
Сквозь пламя и ветер летят и летят,
их строки размыты слезами.
На ста языках об одном говорят:
"Мы с вами, товарищи, с вами!"
А сколько посылок приходит с утра
сюда, в ленинградские части!
Как пахнут и варежки, и свитера
забытым покоем и счастьем...
И нам самолеты послала страна, -
да будем еще неустанней! -
их мерная, гулкая песня слышна,
и видно их крыльев блистанье.
Товарищ, прислушайся, встань, улыбнись
и с вызовом миру поведай:
- За город сражаемся мы не одни, -
и это уже победа.
Спасибо. Спасибо, родная страна,
за помощь любовью и силой.
Спасибо за письма, за крылья для нас,
за варежки тоже спасибо.
Спасибо тебе за тревогу твою -
она нам дороже награды.
О ней не забудут в осаде, в бою
защитники Ленинграда.
Мы знаем - нам горькие выпали дни,
грозят небывалые беды.
Но Родина с нами, и мы не одни,
и нашею будет победа.
Разговор с соседкой
Пятое декабря 1941 года.Идет четвертый месяц блокады.
До пятого декабря воздушные
тревоги длились по
десять — двенадцать часов.
Ленинградцы получали от 125
до 250 граммов хлеба.
Дарья Власьевна, соседка по квартире,
сядем, побеседуем вдвоем.
Знаешь, будем говорить о мире,
о желанном мире, о своем.
Вот мы прожили почти полгода,
полтораста суток длится бой.
Тяжелы страдания народа —
наши, Дарья Власьевна, с тобой.
О, ночное воющее небо,
дрожь земли, обвал невдалеке,
бедный ленинградский ломтик хлеба —
он почти не весит на руке...
Для того чтоб жить в кольце блокады,
ежедневно смертный слышать свист —
сколько силы нам, соседка, надо,
сколько ненависти и любви...
Столько, что минутами в смятенье
ты сама себя не узнаешь:
— Вынесу ли? Хватит ли терпенья?
— Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь.
Дарья Власьевна, еще немного,
день придет — над нашей головой
пролетит последняя тревога
и последний прозвучит отбой.
И какой далекой, давней-давней
нам с тобой покажется война
в миг, когда толкнем рукою ставни,
сдернем шторы черные с окна.
Пусть жилище светится и дышит,
полнится покоем и весной...
Плачьте тише, смейтесь тише, тише,
будем наслаждаться тишиной.
Будем свежий хлеб ломать руками,
темно-золотистый и ржаной.
Медленными, крупными глотками
будем пить румяное вино.
А тебе — да ведь
тебе ж поставятпамятник на площади большой.
Нержавеющей, бессмертной сталью
облик твой запечатлят простой.
Вот такой же: исхудавшей, смелой,
в наскоро повязанном платке,
вот такой, когда под артобстрелом
ты идешь с кошелкою в руке.
Дарья Власьевна, твоею силой
будет вся земля обновлена.
Этой силе имя есть — Россия.
Стой же и мужайся, как она!
Из февральского дневника
IБыл день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова,
я тоже — ленинградская вдова.
Мы съели хлеб,
что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном...
И стыли ноги, и томилась свечка.
Вокруг ее слепого огонька
образовалось лунное колечко,
похожее на радугу слегка.
Когда немного посветлело небо,
мы вместе вышли за водой и хлебом
и услыхали дальней канонады
рыдающий, тяжелый, мерный гул:
то Армия рвала кольцо блокады,
вела огонь по нашему врагу.
II
А город был в дремучий убран иней.
Уездные сугробы, тишина...
Не отыскать в снегах трамвайных линий,
одних полозьев жалоба слышна.
Скрипят, скрипят по Невскому полозья.
На детских санках, узеньких, смешных,
в кастрюльках воду голубую возят,
дрова и скарб, умерших и больных...
Так с декабря кочуют горожане
за много верст, в густой туманной мгле,
в глуши слепых, обледеневших зданий
отыскивая угол потеплей.
Вот женщина ведет куда-то мужа.
Седая полумаска на лице,
в руках бидончик — это суп на ужин.
Свистят снаряды, свирепеет стужа...
— Товарищи, мы в огненном кольце.
А девушка с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтинское кладбище везет.
Везет, качаясь,— к вечеру добраться б...
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин!
Провозят ленинградца,
погибшего на боевом посту.
Скрипят полозья в городе, скрипят...
Как многих нам уже недосчитаться!
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев.
Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало.
Нам ненависть заплакать не дает.
Нам ненависть залогом жизни стала:
объединяет, греет и ведет.
О том, чтоб не прощала, не щадила,
чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,
ко мне взывает братская могила
на Охтинском, на правом берегу.
III
Как мы в ту ночь молчали, как молчали...
Но я должна, мне надо говорить
с тобой, сестра по гневу и печали:
прозрачны мысли и душа горит.
Уже страданьям нашим не найти
ни меры, ни названья, ни сравненья.
Но мы в конце тернистого пути
и знаем — близок день освобожденья.-
Наверно, будет грозный этот день
давно забытой радостью отмечен:
наверное, огонь дадут везде,
во все дома дадут, на целый вечер.
в кольце, во мраке, в голоде, в печали
мы дышим завтрашним,
свободным, щедрым днем,
мы этот день уже завоевали.
Я никогда героем не была,
не жаждала ни славы, ни награды.
Дыша одним дыханьем с Ленинградом,
я не геройствовала, а жила.
И не хвалюсь я тем, что в дни блокады
не изменяла радости земной,
что как роса сияла эта радость,
угрюмо озаренная войной.
И если чем-нибудь могу гордиться,
то, как и все друзья мои вокруг,
горжусь, что до сих пор могу трудиться,
не складывая ослабевших рук.
Горжусь, что в эти дни, как никогда,
мы знали вдохновение труда.
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть как тень тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам.
О да, мы счастье страшное открыли —
достойно не воспетое пока,—
когда последней коркою делились,
последнею щепоткой табака;
когда вели полночные беседы
у бедного и дымного огня,
как будем жить,
когда придет победа,
всю нашу жизнь по-новому ценя.
И ты, мой друг, ты даже в годы мира,
как полдень жизни, будешь вспоминать
дом на проспекте Красных Командиров,
где тлел огонь и дуло от окна.
Ты выпрямишься, вновь, как нынче, молод.
Ликуя, плача, сердце позовет
и эту тьму, и голос мой, и холод,
и баррикаду около ворот.
Да здравствует, да царствует всегда
простая человеческая радость,
основа обороны и труда,
бессмертие и сила Ленинграда!
Да здравствует суровый и спокойный,
глядевший смерти в самое лицо,
удушливое вынесший кольцо
как Человек,
как Труженик,
как Воин!
Сестра моя, товарищ, друг и брат,
ведь это мы, крещенные блокадой!
Нас вместе называют — Ленинград,
и шар земной гордится Ленинградом.
Двойною жизнью мы сейчас живем:
в кольце и стуже, в голоде, в печали,
мы дышим завтрашним,
счастливым, щедрым днем,—
мы сами этот день завоевали.
И ночь ли будет, утро или вечер,
но в этот день мы встанем и пойдем
воительнице-армии навстречу
в освобожденном городе своем.
Мы выйдем без цветов,
в помятых касках,
в тяжелых ватниках, в промерзших
полумасках,
как равные, приветствуя войска.
И, крылья мечевидные расправив,
над нами встанет бронзовая Слава,
держа венок в обугленных руках.
Январь — февраль 1942
Моя медаль
Третьего июня 1943 года тысячам ленинградцев были
вручены первые медали «За оборону Ленинграда».
...Осада длится, тяжкая осада,
невиданная ни в одной войне.
Медаль за оборону Ленинграда
сегодня Родина вручает мне.
Не ради славы, почестей, награды
я здесь жила и все могла снести:
медаль «За оборону Ленинграда»
со мной как память моего пути.
Ревнивая, безжалостная память!
И если вдруг согнет меня печаль,—
я до тебя тогда коснусь руками,
медаль моя, солдатская медаль.
Я вспомню все и выпрямлюсь, как надо,
чтоб стать еще упрямей и сильней...
Взывай же чаще к памяти моей,
Война еще идет, еще — осада.
И, как оружье новое в войне,
сегодня Родина вручила мне
медаль «За оборону Ленинграда».
После войны на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища, где покоятся 470 000 ленинградцев, умерших во время Ленинградской блокады и в боях при защите города, были высечены именно её слова:
«Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград,
Колыбель революции.
Их имён благородных мы здесь перечислить не сможем,
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням:
Никто не забыт и ничто не забыто»
После войны
выходит книга «Говорит Ленинград» о работе на радио во время войны.
Написала пьесу «Они жили в Ленинграде», поставленную в театре А. Таирова.
В 1952 году — цикл стихов о Сталинграде. После командировки в освобождённый Севастополь создала трагедию «Верность» (1954).
Новой ступенью в творчестве Берггольц явилась прозаическая книга «Дневные звёзды» (1959), позволяющая понять и почувствовать «биографию века», судьбу поколения.
Умерла Ольга Берггольц в Ленинграде 13 ноября 1975 года. Похоронена на Литераторских мостках Волковского кладбища.
Библиография
Избранные произведения в 2-х томах. Л., Художественная литература, 1967.Ленинградский дневник. — Л., ГИХЛ, 1944.
Говорит Ленинград. — Лениздат, 1946.
Избранное. — Молодая гвардия, 1954.
Лирика. — М., Художественная литература, 1955.
Дневные звёзды. — Л., Советский писатель, 1960.
Дневные звёзды. — Лениздат, 1964.
Дневные звёзды. — Петрозаводск, Карельское кн. изд., 1967.
Верность. — Л., Советский писатель, 1970.
Дневные звёзды. — М. Советский писатель, 1971.
Дневные звёзды. — М., Современник, 1975.
Дневные звёзды. — Лениздат, 1978—224 с. 100 000 экз.
Голос. — М., Книга, 1985 — 320 с. 7 000 экз. (миниатюрное издание, формат 75х98 мм)
Фильмография
1962 — Вступление — голос за кадром, читает свои стихи1974 — Голос сердца (документальный фильм)
2010 — Ольга Берггольц. "Как невозможно жили мы..." (документальный фильм)
Экранизации
1966 — Дневные звёзды (реж. Игорь Таланкин)1967 — Первороссияне (реж. Евгений Шифферс)
Награды и премии
Сталинская премия третьей степени (1951) — за поэму «Первороссийск» (1950)орден Ленина (1967)
орден Трудового Красного Знамени (1960)
медаль «За оборону Ленинграда» (1943)
медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.»
Почётный гражданин Санкт-Петербурга (1994)
Адреса в Ленинграде
Улица Рубинштейна, 7 («слеза социализма»).
1932—1943 годы — дом-коммуна инженеров и писателей получившее яркое прозвище «Слеза социализма» — улица Рубинштейна, 7, кв. 30.
Последние годы жизни — дом № 20 на набережной Чёрной речки.
Память
Именем Ольги Берггольц названа улица в Невском районе и сквер во дворе дома № 20 по набережной Чёрной речки в Приморском районе в Санкт-Петербурга. Также именем Ольги Берггольц названа улица в центре Углича.
Памятная доска на здании бывшей школы в Богоявленском монастыре Углича, где Ольга Берггольц училась с 1918 по 1921 гг.
Мемориальные доски Ольге Берггольц установлены на здании бывшей школы в Богоявленском монастыре Углича, где она училась с 1918 по 1921 гг. и на улице Рубинштейна, 7, где она жила. Ещё один бронзовый барельеф её памяти установлен при входе в Дом радио. Памятник Ольге Берггольц также установлен во дворе Ленинградского областного колледжа культуры и искусства на Гороховой, 57-а: где в годы Великой Отечественной войны был госпиталь.
В 1994 году Ольге Берггольц присвоено звание «Почётный гражданин Санкт-Петербурга».
17 января 2013 года, к 70-летию прорыва блокады Ленинграда в Санкт-Петербурге в школе № 340 Невского района был открыт музей Ольги Берггольц. Экспозиция состоит из четырёх выставочных разделов — «Комната Ольги Берггольц», «Блокадная комната», «Место памяти» и «История микрорайона и школы».
К 100-летию со дня рождения поэтессы, в 2010 году, петербургский театр «Балтийский дом» поставил спектакль «Ольга. Запретный дневник» (режиссёр Игорь Коняев, в главной роли Эра Зиганшина.
18 января исполняется очередная годовщина со дня прорыва блокады Ленинграда. Поэтессу Ольгу Берггольц называли «блокадной музой», её горячие патриотические стихи звучали в эфире Ленинградского радио и помогали жителям осаждённого города бороться и выживать. Но о многом в те времена ей приходилось молчать. Об этом она написала в своих дневниках, которые закопала в Ленинграде до лучших времён. Но даже после её смерти этот «запретный» дневник был опубликован лишь недавно, личное дело самой Берггольц рассекретили в 2006 году.
Немецкая фамилия ей досталась благодаря деду, врачу-хирургу. Детские годы будущей поэтессы прошли на окраине рабочей Невской заставы. С 1918 по 1920 годы вместе с семьёй она жила в Угличе в бывших кельях Богоявленского монастыря. Росла и училась в трудовой школе, которую окончила в 1926 году. Первое ее стихотворение «Пионерам» было напечатано в газете «Ленинские искры» в 1925 году, а первый рассказ «Заколдованная тропинка» - в журнале «Красный галстук». В 1925 году она пришла в литературное объединение рабочей молодежи - «Смена». В 16 лет вышла замуж за поэта Бориса Корнилова, но вскоре развелась. Уже позднее Корнилов был арестован, а потом расстрелян по ложному обвинению.
Поступила на филологический факультет Ленинградского университета. Вторично вышла замуж - за однокурсника Николая Молчанова, с которым прожила до его смерти в 1942 году. Окончив в 1930 году университет, уехала в Казахстан, работая корреспондентом газеты «Советская степь», о чём рассказала в книге «Глубинка». Вернувшись в Ленинград, работала редактором в газете завода «Электросила». В 1930-е годы выходят ее книги: очерки «Годы штурма», сборник рассказов «Ночь в Новом мире», сборник «Стихотворения», с которых началась ее поэтическая известность.
Но юную поэтессу ждали суровые испытания. В декабре 1938 года Ольгу Берггольц по ложному обвинению «в связи с врагами народа» и как «участника контрреволюционного заговора против тт. Сталина и Жданова» арестовали.
Знаю, знаю - в доме каменном
Судят, рядят, говорят
О душе моей о пламенной,
Заточить ее хотят.
За страдание за правое,
За неписаных друзей
Мне окно присудят ржавое,
Часового у дверей...
Беременная, она полгода провела в тюрьме, где после пыток и издевательств родила мертвого ребенка (обе ее дочери умерли прежде). Об этом, когда Берггольц освободили, она так, с горечью и гневом, написала в дневнике: «Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли, возникает во мне острее, чем в первое время после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой Дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов по лестнице, но и то смешанное состояние... обреченности, безвыходности, с которыми шла на допросы... Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: "живи"».
После начала блокады ее с тяжело больным мужем должны были эвакуировать из Ленинграда, но Молчанов умер, и Ольга Федоровна осталась в осажденном городе одна. Ее направили в распоряжение литературно-драматической редакции Ленинградского радио, где ее голос стал голосом самого блокадного Ленинграда. Молодая женщина вдруг стала поэтом, олицетворяющим стойкость защитников Ленинграда. В Доме Радио она работала все дни блокады, практически ежедневно ведя радиопередачи, позднее вошедшие в ее книгу "Говорит Ленинград".
Перед лицом твоим, Война,
я поднимаю клятву эту,
как вечной жизни эстафету,
что мне друзьями вручена.
Их множество - друзей моих,
друзей родного Ленинграда.
О, мы задохлись бы без них
Как и Левитан в Москве, Ольга Берггольц была внесена немцами в список лиц, подлежащих после взятия города немедленному уничтожению. Но 18 января 1943 года именно Ольга Берггольц объявила по радио: "Ленинградцы! Дорогие соратники, друзья! Блокада прорвана! Мы давно ждали этого дня, мы всегда верили, что он будет… Ленинград начал расплату за свои муки. Мы знаем - нам ещё многое надо пережить, много выдержать. Мы выдержим всё. Мы – ленинградцы!»
За эту работу в годы войны Ольга Берггольц была награждена орденами Ленина и Трудового Красного Знамени, медалями. Её лучшие поэмы посвящены защитникам Ленинграда: «Февральский дневник» и «Ленинградская поэма».
Александр Крон вспоминал: «У Ольги Берггольц был великий дар любви... Она любила детей и страдала от того, что из-за перенесенной травмы материнство было для нее недоступно. Любила друзей, не просто приятельствовала, а любила - требовательно и самоотверженно. Даря друзьям свои книги, чаще всего писала на титуле: "с любовью" - и это не было пустой фразой, она говорила другу "я тебя люблю" с целомудрием четырехлетней девочки и при случае доказывала это делом. Она любила Анну Андреевну Ахматову и бросалась к ней на помощь в самые критические моменты ее жизни; любила Александра Александровича Фадеева, узнав об его смерти, выскочила из дому в одном платье, без билета приехала "стрелой" на похороны, обратно ее привезли простуженную... Она любила свой город, свою страну, и это была не абстрактная любовь, позволяющая оставаться равнодушной к частным судьбам. Обостренная способность к сопереживанию - один из самых пленительных секретов ее творчества».
После войны на гранитной стеле Пискаревского мемориального кладбища, где покоятся сотни тысяч ленинградцев, умерших во время Ленинградской блокады и в боях при защите города, были высечены именно её слова:
Здесь лежат ленинградцы.
Здесь горожане - мужчины, женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы.
Всею жизнью своею
Они защищали тебя, Ленинград,
Колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,
Так их много под вечной охраной гранита.
Но знай, внимающий этим камням:
Никто не забыт и ничто не забыто.
После войны вышла её книга «Говорит Ленинград» о работе на радио во время войны. Появляется прозаическая книга «Дневные звезды», позволяющая, как отмечали критики, понять и почувствовать «биографию века», судьбу поколения. Но Ольга Берггольц была человеком своего времени. Несмотря на страшное испытание тюрьмой, она вступила в партию. А в дни прощания со Сталиным в газете «Правда» были опубликованы следующие строки поэтессы:
Обливается сердце кровью…
Наш любимый, наш дорогой!
Обхватив твоё изголовье,
Плачет Родина над Тобой.
…Свои дневники Ольга Берггольц вела всю блокаду. В них она писала о том, о чём говорить не могла.
«Сегодня Коля закопает эти мои дневники. Всё-таки в них много правды… Если выживу - пригодятся, чтобы написать всю правду», - записала Ольга Берггольц в своём дневнике. И написанная ею правда о блокаде дошла до нас.
22 июня она записала всего три слова: «14 часов. ВОЙНА!» А вот запись от второго сентября 1941 года: «Сегодня моего папу вызвали в Управление НКВД в 12 ч. дня и предложили в шесть часов вечера выехать из Ленинграда. Папа - военный хирург, верой и правдой отслужил Сов. власти 24 года, был в Кр. Армии всю гражданскую, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию, несмотря на свою безобидную стариковскую воркотню. Ничего решительно за ним нет и не может быть. Видимо, НКВД просто не понравилась его фамилия - это без всякой иронии. На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, нужному для обороны человеку, наплевали в морду и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда. Собственно говоря, отправляют на смерть. «Покинуть Ленинград!» Да как же его покинешь, когда он кругом обложен, когда перерезаны все пути! Я еще раз состарилась за этот день…»
Запись от 12 сентября: «Без четверти девять, скоро прилетят немцы. О, как ужасно, боже мой, как ужасно. Я не могу даже на четвертый день бомбардировок отделаться от сосущего, физического чувства страха. Сердце как резиновое, его тянет книзу, ноги дрожат, и руки леденеют. Очень страшно, и вдобавок какое это унизительное ощущение – этот физический страх… Нет, нет – как же это? Бросать в безоружных, беззащитных людей разрывное железо, да чтоб оно еще перед этим свистело – так, что каждый бы думал: "Это мне" – и умирал заранее. Умер – а она пролетела, но через минуту будет опять – и опять свистит, и опять человек умирает, и снова переводит дыхание – воскресает, чтоб умирать вновь и вновь. Доколе же? Хорошо – убейте, но не пугайте меня, не смейте меня пугать этим проклятым свистом, не издевайтесь надо мной. Убивайте тихо! Убивайте сразу, а не понемножку несколько раз на дню... О-о, боже мой!»
24 сентября: «Зашла к Ахматовой, она живет у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в темном-темном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, - матрасишко, на краю - закутанная в платки, с ввалившимися глазами – Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии - неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная. А товарищ Шумилов сидит в Смольном в бронированном удобном бомбоубежище и занимается тем, что даже сейчас, в трагический такой момент, не дает людям вымолвить живого, нужного, как хлеб, слова...»
Знаменательны и свидетельства Берггольц о поездке в Москву, куда её, истощённую и измученную, друзья отправили в марте 1942 года. Она провела в столице меньше двух месяцев, и вернулась назад в осаждённый город.
В Москве, по ее словам, - после «высокогорного, разреженного, очень чистого воздуха» ленинградской «библейски грозной» зимы дышать было нечем. «Здесь не говорят правды о Ленинграде…» «…Ни у кого не было даже приближенного представления о том, что переживает город… Не знали, что мы голодаем, что люди умирают от голода…» «…Заговор молчания вокруг Ленинграда». «…Здесь я ничего не делаю и не хочу делать, - ложь удушающая все же!» «Смерть бушует в городе… Трупы лежат штабелями… «По официальным данным умерло около двух миллионов…» «А для слова - правдивого слова о Ленинграде - еще, видимо, не пришло время… Придет ли оно вообще?…»
«Итак, немцы заняли Киев. Сейчас они там организуют какое-нибудь вонючее правительство. Боже мой, Боже мой! Я не знаю, чего во мне больше - ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, - к нашему правительству. Этак обосраться! Почти вся Украина у немцев - наша сталь, наш уголь, наши люди, люди, люди!.. А может быть, именно люди-то и подвели? Может быть, люди только и делали, что соблюдали видимость? Мы все последние годы занимались больше всего тем, что соблюдали видимость. Может быть, мы так позорно воюем не только потому, что у нас не хватает техники (но почему, почему, черт возьми, не хватает, должно было хватать, мы жертвовали во имя ее всем!), не только потому, что душит неорганизованность, везде мертвечина… кадры помета 37–38 годов, но и потому, что люди задолго до войны устали, перестали верить, узнали, что им не за что бороться».
Восемнадцатого город обстреливал немец из дальнобойных орудий, было много жертв и разрушений в центре города, невдалеке от нашего дома. Об этом молчат, об этом не пишут, об этом («образно») даже мне не разрешили сказать в стихах.
Зачем мы лжем даже перед гибелью? О Ленинграде вообще пишут и вещают только системой фраз - «на подступах идут бои» и т. п. Девятнадцатого в 15.40 была самая сильная за это время бомбежка города. Я была в ТАССе, а в соседний дом ляпнулась крупная бомба. Стекла в нашей комнате вылетели, густые зелено-желтые клубы дыма повалили в дыру. Я не очень испугалась - во-первых, сидя в этой комнате, была убеждена, что в меня не попадет, а во-вторых, не успела испугаться, она ляпнулась очень неожиданно. Самое ужасное в страхе и, очевидно, в смерти - ее ожидание».
Запись от 2 июля 1942 года: «Тихо падают осколки… И всё падают, и всё умирают люди. На улицах наших нет, конечно, такого средневекового падежа, как зимой, но почти каждый день видишь все же лежащего где-нибудь у стеночки обессилевшего или умирающего человека. Вот как вчера на Невском, на ступеньках у Госбанка лежала в луже собственной мочи женщина, а потом ее волочили под руки двое милиционеров, а ноги ее, согнутые в коленях, мокрые и вонючие, тащились за ней по асфальту.
23/III-42 «Теперь запрещено слово "дистрофия" - смерть происходит от других причин, но не от голода! О, подлецы, подлецы! Из города вывозят в принудительном порядке людей, люди в дороге мрут… Смерть бушует в городе. Он уже начинает пахнуть как труп. Начнется весна - боже, там ведь чума будет. Даже экскаваторы не справляются с рытьем могил. Трупы лежат штабелями, в конце Мойки целые переулки и улицы из штабелей трупов. Между этими штабелями ездят грузовики с трупами же, ездят прямо по свалившимся сверху мертвецам, и кости их хрустят под колесами грузовиков.
В то же время Жданов присылает телеграмму с требованием - прекратить посылку индивидуальных подарков организациями в Ленинград. Это, мол, вызывает "нехорошие политические последствия"...
2/VII-42 Ленинград
«...А дети – дети в булочных... О, эта пара – мать и девочка лет 3, с коричневым, неподвижным личиком обезьянки, с огромными, прозрачными голубыми глазами, застывшими, без всякого движения, с осуждением, со старческим презрением глядящие мимо всех. Обтянутое ее личико было немного приподнято и повернуто вбок, и нечеловеческая, грязная, коричневая лапка застыла в просительном жесте - пальчишки пригнуты к ладони, и ручка вытянута так перед неподвижно страдальческим личиком... Это, видимо, мать придала ей такую позу, и девочка сидела так - часами... Это такое осуждение людям, их культуре, их жизни, такой приговор всем нам – безжалостнее которого не может быть. Все – ложь, – есть только эта девочка с застывшей в условной позе мольбы истощенной лапкой перед неподвижным своим, окаменевшим от всего людского страдания лицом и глазами».
В ночь на 18 января 1943 года пришла весть о прорыве Ленинградской блокады. Сообщить об этом первой по радио доверили Ольге Берггольц. Но в дневнике в этот день она записала: «…мы знаем, что этот прорыв ещё не решает окончательно нашу судьбу… немцы-то ещё на улице Стачек».
24 января. Из письма сестре: «У нас всё клубилось в Радиокомитете, мы все рыдали и целовались, целовались и рыдали - правда!»
В этот же день в продажу поступила книга Берггольц «Ленинградская поэма». И ее ленинградцы «…покупали за хлеб, от 200 до 300 грамм за книгу. Выше этой цены для меня нет и не будет», - признается она в своих записях.
Но даже о том, что она увидела уже после войны, писать было нельзя. Вот ее заметки о посещении в 1949 году колхоза в Старом Рахлине. «Первый день моих наблюдений принес только лишнее доказательство к тому же, все к тому же; полное нежелание государства считаться с человеком, полное подчинение, раскатывание его собой, создание для этого цепной, огромной, страшной системы.
Весенний сев, таким образом, превращается в отбывание тягчайшей, почти каторжной повинности; государство нажимает на сроки и площадь, а пахать нечем: нет лошадей (14 штук на колхоз в 240 дворов) и два, в общем, трактора… И вот бабы вручную, мотыгами и заступами, поднимают землю под пшеницу, не говоря уже об огородах. Запчастей к тракторам нет. Рабочих мужских рук - почти нет. В этом селе - 400 убитых мужчин, до войны было 450. Нет ни одного не осиротевшего двора - где сын, где муж и отец. Живут чуть не впроголодь.
Вот все в этом селе - победители, это и есть народ-победитель. Как говорится, что он с этого имеет? Ну, хорошо, послевоенные трудности, пиррова победа (по крайней мере для этого села) - но перспективы? Меня поразило какое-то, явно ощущаемое для меня, угнетенно-покорное состояние людей и чуть ли не примирение с состоянием бесперспективности».
Иконка - "Ангел Благое Молчание", которую ей подарила мать, и которую Ольга Берггольц всю жизнь с собой носила, сохранилась в семье. Про эту иконку она написала стихотворение, которое называется “Отрывок”:
Достигшей немого отчаянья,
давно не молящейся богу,
иконку "Благое Молчание"
мне мать подарила в дорогу.
И ангел Благого Молчания
ревниво меня охранял.
Он дважды меня не нечаянно
с пути повернул. Он знал...
Он знал, никакими созвучьями
увиденного не передать.
Молчание душу измучит мне,
и лжи заржавеет печать...
Скончалась Ольга Федоровна Берггольц, муза блокадного Ленинграда, ставшая за годы войны поистине народным поэтом, в ноябре 1975 года.
Она просила, чтобы её похоронили «со своими», на Пискарёвском кладбище, где погребены сотни тысяч жертв блокады и, где на памятнике начертаны её слова: «Никто не забыт и ничто не забыто». Но тогдашний секретарь Ленинградского обкома Г. Романов ей отказал.
Похороны прошли 18 ноября на Литераторских мостках Волковского кладбища. А памятник на могиле блокадной музы появился лишь в 2005 году. После смерти её архив был конфискован властями и помещён в спецхран. Выдержки из «запретных» дневников Ольги Берггольц были напечатаны лишь в 2010 году, а полностью дневник опубликовали совсем недавно.
Специально для Столетия
16 мая исполняется 108 лет со дня рождения известной советской поэтессы Ольги Берггольц
. Ее называли «блокадной Мадонной» и «музой осажденного Ленинграда», так как во время ВОВ она работала в Доме Радио, и ее голос во многих вселял надежду и веру в спасение. Это ей принадлежат строки, высеченные на граните Пискаревского мемориала: «Никто не забыт, и ничто не забыто». Поэтессе довелось пережить смерть близких, репрессии, блокаду, войну и уйти из жизни в мирное время, в полном одиночестве и забвении.
Ольга родилась в 1910 г. в Петербурге в семье врача-хирурга. Стихи она начала писать в детстве, а с 15 лет активно публиковалась. Когда Корней Чуковский впервые услышал ее стихи, сказал: «Ну какая хорошая девочка! Товарищи, это будет со временем настоящий поэт».
В литературном объединении рабочей молодежи «Смена» Ольга познакомилась с молодым поэтом Борисом Корниловым и вышла за него замуж, а вскоре у них родилась дочь Ирина. После окончания филологического факультета Ленинградского университета Ольга работала корреспондентом в газете «Советская степь» в Казахстане, куда ее направили по распределению. В это же время распался ее брак с Корниловым. А в жизни Берггольц появился другой мужчина – однокурсник Николай Молчанов. В 1932 г. они поженились, и у них родилась дочь Майя.
И тут на семью обрушились несчастья, которые с тех пор словно преследовали Ольгу Берггольц. В 1934 г. умерла дочь Майя, а еще через 2 года – Ирина. В 1937 г. Бориса Корнилова объявили врагом народа по нелепому поводу, а Ольгу как его бывшую жену «за связь с врагом народа» исключили из Союза писателей и уволили из газеты. Вскоре Бориса Корнилова расстреляли, только в 1957 г. признали, что его дело было сфальсифицировано. Лидия Чуковская писала, что «беды ходили за ней по пятам».
В 1938 году Ольгу Берггольц арестовали по ложному доносу как «участницу троцкистско-зиновьевской организации и террористической группы». В тюрьме она потеряла еще одного ребенка – ее постоянно били, требуя признаний в причастности к террористической деятельности. После этого она больше не могла стать матерью. Только в июле 1939 г. ее освободили за отсутствием состава преступления.
Спустя месяцы Ольга писала: «Я еще не вернулась оттуда. Оставаясь одна дома, я вслух говорю со следователем, с комиссией, с людьми – о тюрьме, о постыдном, состряпанном «моем деле». Все отзывается тюрьмой – стихи, события, разговоры с людьми. Она стоит между мной и жизнью… Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «Живи». Пророческими оказались ее строки:
А уж путь поколения
Вот как прост –
Внимательно погляди:
Позади кресты.
Кругом – погост.
И еще кресты – впереди…
В 1941 г. началась Великая Отечественная война, а в начале 1942 г. ее муж погиб. Ольга осталась в блокадном Ленинграде и работала на радио, став голосом осажденного города. Именно тогда ее поэтический талант проявился в полную силу. Многим людям она дарила надежду, поддерживала и спасала. Ее называли поэтом, олицетворяющим стойкость и мужество ленинградцев, «блокадной Мадонной», «музой блокадного Ленинграда». Это она стала автором строк про «сто двадцать пять блокадных грамм, с огнем и кровью пополам».
Но после войны поэтесса снова оказалась в опале: ее книги изъяли из библиотек из-за того, что она общалась с неугодной властям Анной Ахматовой, и из-за «зацикленности автора на уже решенных партией вопросах о репрессиях». Ольга чувствовала себя сломленной и разбитой, в 1952 г. она даже попала в психиатрическую лечебницу из-за появившейся еще до войны алкогольной зависимости.
«Здесь лежат ленинградцы
Здесь горожане - мужчины и женщины, дети.
Рядом с ними солдаты-красноармейцы. Всею жизнью своею
они защищали тебя, Ленинград.
Колыбель революции.
Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем.
Так их много под вечной охраной гранита,
Но знай, внимающий этим камням,
Никто не забыт и ничто не забыто».
Эти знаменитые строки, высеченные на стеле Пискаревского мемориала, написала Ольга Берггольц. Она была так нужна блокадному городу, что ленинградцы называли её просто «наша Оля».
сайт вспоминает, как сложилась судьба «блокадной музы».
Беды - по пятам
Лидия Чуковская писала, что «беды ходили за ней по пятам». Хотя сначала трагедии ничего не предвещало. Еще в 20-х Олю заметили Горький и Маршак.
«Ну какая хорошая девочка! Какие стишки прекрасные прочитала! Товарищи, это будет со временем настоящий поэт», - такими словами отозвался Чуковский на ее школьное стихотворение «Каменная утка». Жизнь, казалось, обещала этой ясноглазой, с золотыми косами дочери заводского врача, обрусевшего немца Федора Берггольца, только счастье. Окончив филфак Ленинградского университета, юная Оля работает разъездным корреспондентом казахской газеты «Советская степь», в многотиражке завода «Электросила» начинает выступать с собственными произведениями.
Изменения происходят и в личной жизни. Она разводится с первой большой любовью, популярным уже тогда поэтом Борисом Корниловым, и выходит замуж за Николая Молчанова, с которым вместе училась в университете. Пара селится в «слезе социализма» - известном доме на Рубинштейна, 7. Здесь происходит и первая семейная драма - умирают дочки Майя и Ира.
Плюнули в душу
Ее арестовали по ложному доносу в декабре 38-го. По одной из версий - за Бориса Корнилова, расстрелянного в неполных 30 лет за «контрреволюционные произведения», по другой, «за террористическую деятельность». Там, в тюрьме, она провела 197 дней и «столько же ночей». Беременную ее вызывали на допросы, истязали так, что выбили сапогами ребенка. Двух детей схоронила/я на воле сама/ Третью дочь погубила/- до рожденья - тюрьма». Стать матерью она уже не смогла.
«…я сначала сидела в медвежатнике у мерзкого Кудрявцева, потом металась по матрасу возле уборной - раздавленная, заплеванная, оторванная от близких с реальнейшей перспективой каторги и тюрьмы на много лет… Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули ее обратно и говорят: «живи».
Как было найти силы после всего пережитого? Не удивительно, что женщина стала искать утешение в алкоголе. По воспоминаниям современников, пила она много. Были и случайные связи. Жизнь её била наотмашь.
Говорят, что спустя годы, на каком-то официозном приеме, уже обласканная властью, награжденная орденами, она столкнулась с тем самым мучившим ее Кудрявцевым. Он, как ни в чем не бывало, поздоровался…
Личный враг Гитлера
Всю блокаду Ольга Федоровна находилась в осажденном Ленинграде. В ноябре 41-го их семью должны были эвакуировать, но тяжело больной муж умер от голода, и она осталась. Вера Кетлинская, руководившая тогда Ленинградским отделением Союза писателей, вспоминала, как в первые дни войны к ней пришла Берггольц, «обаятельный сплав женственности и размашистости, острого ума и ребячьей наивности» и спросила, где и чем может быть полезна. Кетлинская и направила Оленьку, как ее все тогда называли, в распоряжение литературно-драматической редакции ленинградского радио.
Жизнь била Ольгу наотмашь. Фото: Public Domain
Дальнейшее многие исследователи творчества писательницы иначе как чудом не называют. Из автора мало кому известных детских книжек и стихов, о которых говорили «мило, славно, приятно - не больше» она в одночасье стала поэтом, олицетворяющим стойкость Ленинграда. Почти ежедневно она вела передачи «Говорит Ленинград», делала репортажи с фронта, читала их по радио. Ее голос, наполненный небывалой энергией, звучал в эфире три с лишним года.
Ее слова входили в обледенелые мертвые дома, вселяли надежду в голодных, ослабевших людей, им верили. Это она сказала: «Сто двадцать пять блокадных грамм, с огнем и кровью пополам».
Обжигающие выступления Берггольц имели такую силу, что немцы внесли ее в список советских деятелей, которые сразу будут расстреляны, как только возьмут Ленинград.
Откуда сама брала силы - неизвестно. От истощения она была на грани смерти и так же, как все, прозябала на голодном пайке. В 42-м ее вывезли в Москву, где «тепло, уютно, светло, сытно, горячая вода». Но при первой же возможности она торопится «назад, в Ленинград, в блокаду. Свет, тепло, ванна, харчи - все это отлично, но как объяснить им, что это вовсе не жизнь, это сумма удобств. Здесь только быт, бытие - там».
Уже тогда Ольга Берггольц выступала против лакировки действительности. Ведь в умирающем городе цинично было запрещено даже само слово дистрофия. На улицах не разрешалось фотографировать и рисовать. «Жданов присылает сюда телеграмму с требованием прекратить посылку индивидуальных подарков организациями в Ленинград. Это, мол, вызывает «нехорошие политические последствия»… О, подлецы, подлецы!»
Отказали в последней воле
После войны Берггольц не изменила себе. Когда власть расправилась с Ахматовой, она продолжала ее навещать, болезненно переживая. Вместе с третьим мужем литературоведом Георгием Макогоненко она сохранила машинописный вариант книги Ахматовой «Нечет», уничтоженной по приказу цензуры. Да и ее книги выходили с трудом. Свою автобиографическую повесть «Дневные звезды», которую мечтала сделать своей главной книгой, она так и не увидела.Власть раздражали пессимизм, «зацикленность автора на уже решенных партией вопросах о репрессиях»… Ей отказали даже в последней воле. Еще при жизни она просила похоронить ее Пискаревском кладбище, где высечены ее знаменитые слова, «Никто не забыт и ничто не забыто». Но хозяин Ленинграда той поры всесильный Григорий Романов отказал писательнице. Да и доступ к следственному делу Берггольц, хранящемуся в архивах ФСБ, был открыт только осенью 2009-го. Ольга Федоровна все это чувствовала и еще во время блокады вела другой запретный дневник, где разоблачала казенную ложь о блокаде, в том числе и собственную… Железный ящик был закопан в одном из ленинградских дворов. Издать его стало возможным лишь сейчас.
Сегодня 9 Мая, и мы хотим поздравить всех с Днём Победы , с днём благодарности, днём сердечной теплоты, днём памяти о самоотверженных людях, которым так много пришлось пережить — ради Родины, ради нас с вами.
Сегодня мы решили рассказать об известных женщинах — Анне Ахматовой, Янине Жеймо и Ольге Берггольц , которые волею судьбы оказались в годы войны в осаждённом Ленинграде. Да, это было давно, но это было. Узнавая истории людей, истории мам тех далёких лет — наверное, мы узнаем что-то важное и о жизни, и о себе… «Никто не забыт» , — хочется, чтобы было так. Рассказ наш — из двух частей, сегодня — часть первая.
Несколько историй знаменитых женщин – матерей, переживших блокаду Ленинграда.
«…никто не забыт и ничто не забыто»
Каждый год, когда приближается 9 Мая, мне хочется все время повторять слова из Реквиема Р. Рождественского:
Помните! Через века, через года,- помните!
О тех, кто уже не придёт никогда,- помните!
Это стихотворение и ещё несколько лучших, на мой взгляд, стихов, посвященных Войне и Победе, были собраны в 2012 году: . В 2013 году мы вспомнили несколько женских судеб: .
Место действия — осаждённый город
Сегодня продолжим женскую тему. В январе 2014 года отмечалось 70-летие полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады, причём отмечалось не только в России, но и везде, куда занесла судьба тех, кто смог выжить в блокаду.
К этой дате были изданы книги, собраны воспоминания, создана книга памяти , можно найти много фотографий.
Блокада Ленинграда продолжалась 900 дней: с 8 сентября 1941 года по 27 января 1944 года, два с половиной года. Несмотря на широко развернувшуюся эвакуацию, в сентябре 1941 года в окружённом городе оказалось 2 млн 887 тысяч жителей.
Единственной транспортной магистралью, связывающей город с тыловыми районами страны, стала «Дорога жизни», проложенная зимой через Ладожское озеро. За дни блокады по этой дороге удалось эвакуировать 1 миллион 376 тысяч ленинградцев, в основном женщин, детей и стариков. Война разбросала их по разным уголкам Союза, по-разному сложились их судьбы, многие не вернулись обратно. За время блокады погибло, по разным данным, от 400 тысяч до 1,5 млн человек.
Когда замкнулось блокадное кольцо, в Ленинграде оставалось, помимо взрослого населения, 400 тысяч детей – от младенцев до школьников и подростков. Естественно, их хотели сберечь в первую очередь, стремились укрыть от обстрелов, от бомбёжек.
Самым тяжёлым временем для ленинградцев была зима 1941-42 годов, когда морозы достигали 40 градусов, а не было ни дров, ни угля. Съедено было всё: и кожаные ремни, и подмётки, в городе не осталось ни одной кошки или собаки, не говоря уже о голубях и воронах. Не было электричества, за водой голодные, истощённые люди ходили на Неву, падая и умирая по дороге. Трупы уже перестали убирать, их просто заносило снегом. Люди умирали дома целыми семьями, целыми квартирами.
- Всё питание для работающего на производстве человека составляли 250 граммов хлеба, выпеченного пополам с древесными и другими примесями и от того тяжёлого и такого маленького. Все остальные, в том числе и дети, получали 125 граммов такого хлеба.
Судьба каждого из людей, переживших блокаду, – это полная трагических моментов повесть. Но про всех рассказать невозможно. Поэтому в сегодняшнем обзоре – о блокадных судьбах нескольких очень известных женщин, каждая из которых — ещё и мама.
Анна Андреевна Ахматова
Летом (как раз в июне) 1941 года она отмечала свои 52 года. С 20-х годов она уже была признанным классиком, одной из тех, с кем связан Серебряный век русской поэзии. Уже позади многие трагические моменты её судьбы: муж Н.С. Гумилёв расстрелян в 1921 году; единственный сын Лев Гумилёв арестован ненадолго в 1935 году, потом осуждён на 5 лет — в 1938-м. Уже сделаны первые наброски поэмы «Реквием», в которую Анна Андреевна вложила и горе вдовы, и матери «врагов народа».
- С началом войны она стала одной из немногих женщин-бойцов пожарной команды, выполняя мужскую работу наравне с другими жителями города.
В воспоминаниях о первых месяцах блокады поэтесса Ольга Берггольц пишет: «С лицом, замкнутым в суровости и гневности, с противогазом через плечо, она несла дежурство как рядовой боец противопожарной обороны . Она шила мешки для песка, которыми обкладывали траншеи-убежища в саду того же Фонтанного дома, под клёном, воспетым ею в «Поэме без героя»… »
И — Анна Ахматова не перестаёт писать. Её стихи читали на Ленинградском радио. В июле 1941 в эфире прозвучала «Клятва» — одно из самых известных её стихотворений военных лет.
И та, что сегодня прощается с милым, —
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
Из дневника Ольги Берггольц:
«24/IX-41 … Зашла к Ахматовой, она живёт у дворника (убитого артснарядом на ул. Желябова) в подвале, в тёмном-тёмном уголке прихожей, вонючем таком, совершенно достоевщицком, на досках, находящих друг на друга, — матрасишко, на краю — закутанная в платки, с ввалившимися глазами — Анна Ахматова, муза Плача, гордость русской поэзии — неповторимый, большой сияющий Поэт. Она почти голодает, больная, испуганная. …Она сидит в кромешной тьме, даже читать не может, сидит, как в камере смертников… и сказала: «Я ненавижу, я ненавижу Гитлера, я ненавижу Сталина, я ненавижу тех, кто кидает бомбы на Ленинград и на Берлин, всех, кто ведет эту войну, позорную, страшную…»
Осенью 1941-го тяжело больную Анну Андреевну вывезли на самолете из осаждённого Ленинграда в Москву, затем эвакуировали в Среднюю Азию в конце 1941 года. В 1944 году Ахматова вернулась в разорённый войной, но уже свободный Ленинград.
Уже в 1946 году для Ахматовой снова испытание – «Постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград» от 14 августа 1946 года, в котором резкой критике подвергалось творчество Анны Ахматовой и Михаила Зощенко. 6 ноября 1949 года вновь арестован сын — Л.Н. Гумилёв. Приговор - 10 лет лагерей. Лишь в 1956 году он возвратился из заключения, реабилитированный после XX съезда.
Умерла Анна Ахматова 5 марта 1966 года, похоронена на кладбище в Комарово под Ленинградом. Л.Н.Гумилёв, когда строил памятник матери вместе со своими студентами, камни для стены собирал где мог. Стену клали сами - это символ стены, под которой стояла его мать с передачами сыну в «Кресты». Там, где сейчас барельеф Ахматовой, первоначально была ниша, похожая на тюремное окно.
Яни́на Болесла́вовна Жеймо
Янину Жеймо иногда называют актрисой одной роли. Снималась она много, но в истории кино осталась как Золушка . Пишут, что «более выразительной, более «настоящей» героини нет ни в одной отечественной киносказке». Янина Жеймо хрустальным голоском поёт в «Золушке» песенку «Встаньте, дети, встаньте в круг». Это было в 1947 году.
А в 1941 году ей было 32. Янина Жеймо была четвёртым ребёнком в цирковой семье и уже с трёх лет выступала на арене вместе с родителями и сёстрами. Её детство представляло из себя смесь нескончаемого праздника и нескончаемой нужды. Когда отец Жеймо умер, семейный номер развалился. Мать с дочерьми обосновались в Петрограде и взялись за покорение эстрады, выучились играть на ксилофонах и создали пользовавшийся у публики успехом номер «Музыкальные эксцентрики».
Много лет спустя Янина напишет о себе: «Странно – я нормально росла до четырнадцати лет, а потом рост прекратился, вероятно, потому, что мне приходилось носить на голове тяжеленные ксилофоны». Небольшой рост в дальнейшем наложит отпечаток на всю её кинокарьеру: для режиссёров она так и останется актрисой одного амплуа – травести.
Учиться в киношколу Янина отправилась втайне от родных, её карьера началась с ролей в фильмах «Мишки против Юденича», «Чёртово колесо», «Шинель», «С.В.Д. — Союз Великих Дел», «Братишка».
В фильме «Мишки против Юденича» она снималась вместе с мужем Алексеем Костричкиным, тоже студентом. У молодой пары вскоре родилась дочь, которой по настоянию Андрея дали имя мамы – Янина. Но студенческий брак просуществовал весьма недолго.
- В тридцатые годы Янина принимала предложения от режиссёров одно за другим. В фильме «Разбудите Леночку» (1934) она сыграла школьницу и смотрелась на фоне исполнителей других ролей – обычных мальчишек и девчонок – так, как будто и впрямь была их ровесницей. Её даже называли «советской Мэри Пикфорд».
В 1938 году для неё наступил творческий кризис. О ней как будто забыли. За весь год – всего одна незначительная роль, а съёмки ещё двух художественных кинолент с её участием по непонятным причинам приостановлены.
Но зато в том же 38-м её захлестнула и понесла новая любовь – она встретила режиссёра Иосифа Хейфица, красавца-мужчину, галантного, интересного и, как тогда верилось, надёжного. Чувство оказалось взаимным, они создали семью и произвели на свет сына Юлия.
Хейфиц был человеком блистательным, ярким, остроумным и интеллигентным, можно сказать — уникальным, таких даже в мире кино было немного. Плюс к этому он был по натуре мягким и деликатным. Никто и представить не мог, каким кошмаром их супружеская жизнь закончится.
Когда началась война, члены семьи были кто где: дети на отдыхе, откуда их эвакуировали в Алма-Ату, Хейфиц уже год как снимал картину сначала в Монголии, а потом в Ташкенте, (в 1942 году вышел не самый знаменитый его фильм «Его зовут Сухэ-Батор», после «Депутата Балтики» с Н. Черкасовым и «Члена Правительства» с В. Марецкой). Поступил приказ: киностудию Ленфильм эвакуировать в Ташкент. Иосиф Хейфиц был руководителем, а Жеймо ехать не могла, так как тяжело заболела её сестра Эля.
Янина работала в Ленинграде. Снималась в «Боевых сборниках» и агитационных фильмах, причём играла опять же подростков или очень юных девушек. Днём она снималась, вечером дежурила на крыше студии, гасила зажигательные бомбы.
- Ей постоянно предлагали покинуть город на самолёте. Но она долго не соглашалась — дескать, это не по-товарищески. Её дом был открыт для друзей даже в то страшное время, и многих спасали эти вечера. В большой ленинградской квартире Янина разместила множество людей, оставшихся без крыши над головой.
Когда она однажды вышла с концертным номером перед бойцами и её спросили: «Зачем же Вы остались в Ленинграде?», она ответила: «Но ведь должен же кто-то защищать город!» Грянул хохот — но только внешняя сторона этого заявления (из-за «сказочной» внешности героини) могла показаться забавной.
Получала, как все, паёк 125 грамм хлеба в сутки. Трудно представить маленькую хрупкую актрису в ватнике, тулупе, валенках, с винтовкой. Но так было. Она была зачислена в истребительный батальон, состояла в концертной бригаде «Ленфильма», выступала в госпиталях, парках. Вслух Янина шутила: «Гитлер сделал одно доброе дело – я похудела». А мысли её только о муже и о детях – как они там?
Разлука с мужем продолжалось ровно два года. Наконец собрали группу сотрудников «Ленфильма», и они вместе отправились в эвакуацию. Жеймо добиралась в Алма-Ату два месяца. Её эшелон бомбили, он стоял неделями в тупике. А в Алма-Ату тем временем пришло страшное известие, что тихвинский эшелон, на котором ехали артисты, разбомбили. И в течение двух месяцев она числилась среди погибших. За это время многие успели смириться с этой утратой, в том числе и Хейфиц, который вскоре завёл роман с одной из актрис.
Когда Янине рассказали про это, она была потрясена до глубины души. Встреча с Хейфицем была нерадостной. Янина не смогла простить мужу измены, и к Хейфицу не вернулась. Она поначалу не подавала виду, что разрыв с мужем для неё — огромная трагедия, но в результате слегла с тяжелой депрессией. Ей помогли доктор и режиссёр Леон Жанно, её давний приятель, который всё это тяжёлое время был рядом. Впоследствии Янина вышла за него замуж — возможно, здесь всё началось с благодарности.
Особую роль в выздоровлении Янины сыграли съемки в фильме «Золушка»: когда он снимался, Жеймо было 37 лет.
Ольга Фёдоровна Берггольц
В 1941 ей был 31 год. Поэтессу Ольгу Берггольц в годы войны и сразу после называли «блокадной музой», «голосом осаждённого Ленинграда». Её слова:
Никто не забыт и ничто не забыто!
— высечены на гранитной стене Пискарёвского мемориального кладбища. В годы войны, оставаясь в осаждённом Ленинграде, она работала на радио, почти ежедневно обращаясь к мужеству жителей города. Её голос стал для тысяч людей символом надежды. А ещё — она писала, писала стихи…
Судьба Ольги Берггольц, её трагическая биография, стали известны совсем недавно. Лишь в 2010 году был прочитан её дневник, который Берггольц писала в самые трудные годы жизни – с 1939 по 1949. По материалам этого дневника и архивных материалов была написана пьеса, её поставил режиссер Игорь Коняев, который говорит: «Все знают Берггольц как памятник, советскую фигуру, которую из неё сделали, которая на парадах читала духоподъёмные стихи. Но женщину с её горем и потерями мы не знаем, никто этим не интересовался».
- Автор пьесы «Ольга. Запретный дневник», Елена Чёрная, рассказывает о своей героине: «Этот её невероятно яркий и ничему не поддающийся характер, он выстоял в творчестве, а в жизни часто ломался».
Начнём с её личной, материнской трагедии. Коренная петербурженка, молодой журналист и уже поэт Ольга Берггольц в 18 лет вышла замуж за коллегу и очень талантливого поэта Бориса Корнилова. В 1928 году у них рождается дочь Ирина , но всего через два года Корнилов и Берггольц, страшно ревновавшая уже состоявшегося мужа-поэта к поклонницам, развелись.
Поработав журналистом, Ольга поступила на филологический факультет Ленинградского университета, где познакомилась с Николаем Молчановым, за которого в вышла замуж в 1932 году. Жизнь казалась прекрасной, Ольга с упоением писала детские книжки и родила в 1933 году вторую дочь, Майю . Вскоре Николая призвали в армию.
Беда, как водится, пришла внезапно. И не одна. Николай служил на границе с Турцией, и в том же году был комиссован – после стычки с басмачами он получил тяжелую форму эпилепсии.
…он попал к басмачам, и те зарыли его по плечи в землю и так бросили. Только через несколько дней однополчане пришли к нему на выручку.
В 1934-м году умерла годовалая Майя. А ещё спустя два года – старшая дочь Ирочка, дожившая только до 8 лет. Ольга так переживала потерю детей, что буквально находилась на грани жизни и смерти, поглощённая страшной депрессией. А тут начались – после 1934 года и убийства Кирова – годы репрессий, которые коснулись бывшего мужа — Бориса Корнилова. Его арестовывают по подозрению в участии в антисоветской организации.
Вскоре пришли и за Берггольц. В июле 1937 года она проходила свидетелем по делу Корнилова. Ольга Берггольц была исключена из кандидатов ВКП(б) и из Союза писателей – с формулировкой «связь с врагом народа». Осенью её уволили из газеты, и бывшая журналистка устроилась в школу учителем русского и литературы. В начале 1938 года после постановления «об ошибках парторганизаций» Ольга была восстановлена в правах кандидата в члены КПСС, и в Союзе писателей.
Борису Корнилову повезло куда меньше – в его деле «ошибок» не нашлось, в феврале 1938 года Корнилова расстреляли. Однако на этом дело не закончилось – в декабре Ольгу Берггольц арестовали как «участницу троцкистско-зиновьевской организации и террористической группы». Ольга была беременна, а из неё выбивали показания в буквальном смысле слова. Третья дочь родилась в тюрьме мертворожденной в апреле 1939 года… Приговор врачей был очень суров – стать матерью Ольге больше не суждено. А она так мечтала о детях…
Двух детей схоронила
Я на воле сама,
Третью дочь погубила
До рожденья - тюрьма…
В июле 1939 года Ольгу Берггольц освободили из-под ареста с формулировкой «недоказанность состава преступления» (за неё заступились писатели, в том числе А. Фадеев).
Как было жить после всего перенесённого? Тем более, что и на свободе радости было немного — муж Николай к тому времени тяжело болел.
- Вот тогда она и начала вести дневник, которому доверила горе потерь и разочарований. Ольга Берггольц прошла весь путь той эпохи, от романтической веры в революцию и коммунизм до тюрьмы, от любви к Сталину до осознания того кошмара, в который была ввергнута вся страна.
Но когда началась война — она стала «Сумевшей Подняться» . Надо всеми личными несчастьями и неизгладимыми обидами. Над безвременной гибелью двух любимых ею мужчин (Н. Молчанов умер от голода). Над потерей всех своих детей. Над издевательствами в тюрьме. Над растоптанным сапогами романтизмом. Над одиночеством.
От Ленинградского отделения Союза писателей Ольгу Берггольц направили в распоряжение Ленинградского Радиокомитета. И — цитирую: «Спустя самое недолгое время тихий голос Ольги Берггольц стал голосом долгожданного друга в застывших и тёмных блокадных ленинградских домах, стал голосом самого Ленинграда. Это превращение показалось едва ли не чудом: из автора мало кому известных детских книжек и стихов, про которые говорилось «это мило, славно, приятно – не больше», Ольга Берггольц в одночасье вдруг стала поэтом, олицетворяющим стойкость Ленинграда» (Сборник «Вспоминая Ольгу Берггольц»).
Берггольц должны были эвакуировать вместе с мужем, но в январе 1942 года Николай Молчанов умирает. Ольга принимает решение остаться.
Когда началась война, Молчанов уклонился от участи инвалида и был направлен на строительство укреплений на Лужском рубеже. Домой вернулся с дистрофией в последней, необратимой стадии. Умер в госпитале. В его боевой характеристике была фраза: «Способен к самопожертвованию». Ольга Берггольц посвятила ему лучшую, по собственному счёту, поэтическую книгу «Узел» (1965). Она ходила к нему в госпиталь, а он почти уже не узнавал её. И так получилось, что не смогла его похоронить.
От работы на радио никто её не освобождал. И что бы с ней самой ни происходило, она строго по графику появлялась в студии, и в эфире раздавалось:
– Внимание! Говорит Ленинград! Слушай нас, родная страна. У микрофона поэтесса Ольга Берггольц.
Голос Ольги Берггольц источал небывалую энергию. Она делала репортажи с фронта, читала их по радио. Её голос звенел в эфире три с лишним года. Её голос знали, её выступления ждали. Её слова, её стихи входили в замерзшие, мёртвые дома, вселяли надежду, и Жизнь продолжала теплиться:
Товарищ, нам горькие выпали дни,
Грозят небывалые беды,
Но мы не забыты с тобой, не одни,
– И это уже победа!
Каждый блокадный год 31 декабря именно Ольга Берггольц выступала по ленинградскому радио с новогодними поздравлениями, вселявшими уверенность в победе. Не случайно фашисты внесли Ольгу Берггольц в чёрный список людей, которые будут расстреляны сразу же по взятии города.
А она выступала не только по радио, но и в цехах Кировского завода, и в госпиталях, и на переднем крае обороны. Одно из её чтений несколько раз прерывал миномётный обстрел. Тогда кто-то из бойцов снял с себя каску и надел на Ольгу.
- Порой казалось, что с горожанами беседует человек, полный сил и здоровья, но Ольга Берггольц, как и все горожане, существовала на голодном пайке.
В годы войны у знаменитой уже поэтессы и не было ни особых привилегий, ни дополнительных пайков. А когда один из работников радиокомитета потерял свои карточки и, таким образом, приговорил к вымиранию свою семью, Ольга отдала ему хлебную карточку; другие сотрудники взяли на себя заботу о ней и помогли дотянуть до конца месяца. Когда блокада была прорвана, Ольгу Фёдоровну отправили в Москву. Врачи диагностировали у неё дистрофию…
- Это была её идея – исполнить в блокадном Ленинграде Седьмую (Ленинградскую) симфонию Дмитрия Шостаковича, выступление которого по радио она подготовила в страшном сентябре 1941 года. Премьера этой симфонии, получившая всемирный резонанс, состоялась 9 мая 1942 года в Филармонии. Она транслировалась по радио, и бессмертную музыку Шостаковича слушали жители города и бойцы на фронте.
в 1942 года отец Ольги — Фёдор Берггольц — за отказ стать осведомителем был выслан из блокадного Ленинграда органами НКВД в Минусинск (Красноярский край).
Он родился в Петербурге, в блокаду спас сотни людей. Вербовщикам не понравилось его остроумие, когда он преспокойно ответил на их предложение стать секретным осведомителем так:
– А почему же секретным? Всё, о чем я осведомлен, я привык говорить вслух. Тайный донос – это для Третьего отделения, а не по медицинскому ведомству.
И поэтическая «звезда» блокадного Ленинграда, какой Ольга Берггольц представлялась в сознании миллионов её поклонников, продолжала свой дневник (несколько отрывков):
2/IX-41
Сегодня моего папу вызвали в Управление НКВД и предложили выехать из Ленинграда. Папа — военный хирург, верой и правдой отслужил Сов. власти 24 года, был в Кр. Армии всю гражданскую, спас тысячи людей, русский до мозга костей человек, по-настоящему любящий Россию, несмотря на свою безобидную стариковскую воркотню. Ничего решительно за ним нет и не может быть. Видимо, НКВД просто не понравилась его фамилия — это без всякой иронии. На старости лет человеку, честнейшим образом лечившему народ, нужному для обороны человеку, наплевали в морду и выгоняют из города, где он родился, неизвестно куда.Собственно говоря, отправляют на смерть. «Покинуть Ленинград!» Да как же его покинешь, когда он кругом обложен, когда перерезаны все пути! Это значит, что старик и подобные ему люди (а их, кажется, много — по его словам) либо будут сидеть в наших казармах, или их будут таскать в теплушках около города под обстрелом, не защищая — нечем-с!
Я ещё раз состарилась за этот день. Мне мучительно стыдно глядеть на отца. За что, за что его так? Это мы, мы во всем виноваты .
12/IX-41
Без четверти девять, скоро прилетят немцы. О, как ужасно, боже мой, как ужасно. Я не могу даже на четвёртый день бомбардировок отделаться от сосущего, физического чувства страха. Сердце как резиновое, его тянет книзу, ноги дрожат, и руки леденеют. Очень страшно, и вдобавок какое это унизительное ощущение — этот физический страх. ..Выручает то, что пишу последнее время хорошие (по военному времени) стихи.Нет, нет — как же это? Бросать в безоружных, беззащитных людей разрывное железо, да чтоб оно ещё перед этим свистело — так, что каждый бы думал: «Это мне» — и умирал заранее. Умер — а она пролетела, но через минуту будет опять — и опять свистит, и опять человек умирает, и снова переводит дыхание — воскресает, чтоб умирать вновь и вновь. Доколе же? Хорошо — убейте, но не пугайте меня, не смейте меня пугать этим проклятым свистом, не издевайтесь надо мной. Убивайте тихо! Убивайте сразу, а не понемножку несколько раз на дню… О-о, боже мой! Я чувствую, как что-то во мне умирает…
24/IX-41
…А я должна писать для Европы о том, как героически обороняется Ленинград, мировой центр культуры. Я не могу этого очерка писать, у меня физически опускаются руки. О, ужас! О, какие мы люди несчастные, куда мы зашли, в какой дикий тупик и бред. О, какое бессилие и ужас. Ничего, ничего не могу. Надо было бы самой покончить с собой — это самое честное. Я уже столько налгала, столько наошибалась, что этого ничем не искупить и не исправить. А хотела-то только лучшего. Но закричать «братайтесь» — невозможно. Значит, что же? Надо отбиться от немцев. Надо уничтожить фашизм, надо, чтоб кончилась война, и потом у себя все изменить. Как?…Нет, нет… Надо что-то придумать. Надо перестать писать (лгать, потому что всё, что за войну, — ложь)… Надо пойти в госпиталь. Помочь солдату помочиться гораздо полезнее, чем писать ростопчинские афишки. Они, наверное, всё же возьмут город. Баррикады на улицах — вздор. Они нужны, чтоб прикрыть отступление Армии. Сталину не жаль нас, не жаль людей. Вожди вообще никогда не думают о людях… Для Европы буду писать завтра с утра. Выну из души что-либо близкое к правде.
12/III-42. Москва
Живу в гостинице «Москва». Тепло, уютно, светло, сытно, горячая вода. В Ленинград! Только в Ленинград… В Ленинград — навстречу гибели … О, скорее в Ленинград! Уже хлопочу об отъезде…2/VII-42 Ленинград
…А дети — дети в булочных… О, эта пара — мать и девочка лет 3, с коричневым, неподвижным личиком обезьянки, с огромными, прозрачными голубыми глазами, застывшими, без всякого движения, с осуждением, со старческим презрением глядящие мимо всех. Обтянутое её личико было немного приподнято и повернуто вбок, и нечеловеческая, грязная, коричневая лапка застыла в просительном жесте — пальчишки пригнуты к ладони, и ручка вытянута так перед неподвижно страдальческим личиком… Это, видимо, мать придала ей такую позу, и девочка сидела так — часами… Это такое осуждение людям, их культуре, их жизни, такой приговор всем нам — безжалостнее которого не может быть.Всё — ложь, — есть только эта девочка с застывшей в условной позе мольбы истощенной лапкой перед неподвижным своим, окаменевшим от всего людского страдания лицом и глазами.
Жалкие хлопоты власти и партии, за которые мучительно стыдно… Как же довели до того, что Ленинград осаждён, Киев осаждён, Одесса осаждена. Ведь немцы всё идут и идут… Артиллерия садит непрерывно… Не знаю, чего во мне больше — ненависти к немцам или раздражения, бешеного, щемящего, смешанного с дикой жалостью, — к нашему правительству.. . Это называлось: «Мы готовы к войне». О сволочи, авантюристы, безжалостные сволочи!»
И в это же время Берггольц создала свои лучшие поэмы, посвящённые защитникам Ленинграда: «Февральский дневник» (1942), «Ленинградскую поэму».
- В 1946 году она была одной из тех, кто не отвернулся от Анны Ахматовой, подвергшейся гонениям, одной из тех, кто продолжал посещать её, заботиться о ней, слушать и хранить её стихи. О.Ф. Берггольц вместе со своим третьим мужем, литературоведом Г.П. Макогоненко, сохранила машинописный экземпляр книги Ахматовой «Нечет» – книги, уничтоженной по приказу цензуры.
По словам самой писательницы, после войны для неё началась «сытая» жизнь. Берггольц наградили Сталинской премией, по двум её книгам были сняты фильмы.
Ольга Федоровна Берггольц скончалась 13 ноября 1975 года. Желание музы блокадного Ленинграда лежать после смерти на Пискарёвском кладбище, среди умерших в блокаду друзей, не исполнилось – поэтессу похоронили на Литераторских мостках (Волково кладбище). В любое время года на её могиле можно увидеть живые цветы…
Лицо Победы (стихи Евгения Евтушенко)
У Победы лицо не девчоночье,
а оно как могильный ком.
У Победы лицо не точёное,
а очерченное штыком.У Победы лицо нарыдавшееся.
Лоб её как в траншеях бугор.
У Победы лицо настрадавшееся –
Ольги Федоровны Берггольц.
Продолжение следует.
Использованы материалы из открытых источников.
Источник заглавной фотографии:
